Юрий Шевчук: Я знаю, чего не имею права делать
16 мая у Юрия Шевчука день рождения — ему исполнится 63 года. А летом группе ДДТ исполняется 40 лет.
Это интервью мы взяли у Шевчука 25 лет назад — к 15-летию группы. Само интервью за это время затерялось (оно было опубликовано в журнале «Театра ДДТ», который давно стал раритетом), но нам показалось интересным вспомнить 38-летнего Юрия Шевчука.
За 15 лет какие моменты были переломными у ДДТ?
Их было несколько. Во-первых, уфимский период — до 1987 года. Нам не давали играть, не было концертов — один был всего. И был ломовой перелом, когда я переехал в Питер в 1985 году и познакомился с Женей Мочуловым — а это была уже база. У Мочулова было 2 динамика и полгитары. Я его завел, и Женя проникся. Мы с ним год ездили по городу, собирали музыкантов. Первого нашли Игоря Доценко и начали репетировать вдвоем: я на гитаре, он на барабанах. Потом мы нашли Вадика Курылева, потом Андрея Васильева.
Он очень смешно к нам попал — по конкурсу. Евгений Николаевич собрал гитаристов, мы сели и стали слушать. Андрей пришел весь в перьях, тут зеленый клок, тут красный — безумный. А я говорю Жене: «Что это за чудовище? Я — против». А Женя мне: «Ништяк! Ломовой! Ты посмотри, как он играет!» И настоял. «Ладно, — говорю. — Под твою ответственность». А Андрюха потом рассказывал: «Прихожу на прослушивание. Сидят какие-то дядьки бородатые». Тоже веселился потом. Начали играть. С нами был Вова Сигачев (потом он ушел), пришел Никита Зайцев. Таким составом мы дали первый концерт в рок-клубе 25 января — день памяти Жоры Ордановского. Нам дали сыграть четыре песни. Я так нервничал, что выпил бутылку коньяку со страху — и трезвый, как стекло. Это был бешеный момент — с 85-го по 87-й. Эти два года я не забуду. Ночевал по подвалам, денег нет, ничего нет, но зато была Идея.
А следующий перелом?
Когда поувольнялись в 88-м, создали «Театр ДДТ».
И вы уже были уверены, что в стране все обратно не вернется?
Да, но над этим не думали. В кочегарку вернуться можно было всегда. Помню, первый концерт в Киеве в 88-м году. Милиционер стоит на вахте, мы мимо идем, а. он и говорит: «Что происходит? Ничего не понимаю, я сейчас застрелюсь!» А мы ему: «Да не стреляйся, перестройка же!» А он стоит с наганом: «А я не врубаюсь». Все поменялось в его глазах: «Что творится…» Я помню его лицо.
А у вас никогда не было иллюзий по поводу советской власти?
Как и все, я плакал от счастья, когда в пионеры принимали. Шок был, когда я прочел «1984» Оруэлла. Я был потрясен, эта книга у меня сразу все на место поставила. Сразу — бцинь, и как отрезало. Потом уже «Animal Farm».
А с чего началось увлечение музыкой?
Благодаря моей маме началось увлечение музыкой и живописью. Мама меня всячески вытаскивала со двора, я ходил и в художественную школу и в музыкальную. По классу баяна, я его ненавидел, и до сих пор после школы я его не брал и не возьму. Я его ненавижу… Ребята: «Юра, идем в футбол!», а я на баяне.
В 80-е годы. существовало некое рок-сообщество. состоявшее из людей близких по духу. А сейчас?
Существовало рок-движение. Это естественно и понятно: нас всех давил один пресс. А сейчас время очень индивидуальное. Как разрешили рок-н-ролл в стране с 1987 года — потихонечку, постепенно, но каждый пошел своей дорогой. Мы сажаем свои деревья.
Время более индивидуальное. Ну а если оно более индивидуальное, то значит, оно более художническое. Чем больше одиночества, тем больше искусства, это естественно. Тем больше печали в хорошем смысле слова…
Сейчас время другое, но я все времена люблю — и те, и это. Но ностальгии у меня нет.
Вы остаетесь верны тому, что называлось «социальным роком»?
Да нет такого понятия «социальный рок», мне не нравятся такие вопросы. Неглубокое такое отношение. Меня журналисты вот окрестили «социальным роком».
Если вспомнить программу 1987 года, у нас была песня «Церковь без крестов» — что это, социальный рок, что ли? Не социальный.
В том контексте, в контексте того времени, отчасти и социальный.
В том контексте… Ну, а в этом контексте? До сих пор ее слушают. Мне кажется, в те года, в начале, скажем, «перестройки», или еще до нее («Церковь» довольно старая песня), многое из существующего в мире даже если и не имело социальной окраски — то обязательно в нее одевалось, окрашивалось.
Многие музыканты, говорят: «Мы к политике отношения не имеем, нам все равно, что происходит: мы играем музыку». А социальность в музыке — это когда люди пытаются. воздействовать и высказать какие-то свои убеждения, не стесняясь этого.
Тогда мы социальные. И до сих пор, наверное, если так.У нас обязательно в программе есть такие песни. Мы поднимаем несколько тем, мимо которых, я считаю, если живешь в нашей стране, просто довольно пошло проходить мимо. Мы не можем закрывать глаза на эти вещи.
В последнее время многие музыканты и вообще люди искусства, в прошлом единомышленники, или высказывают полностью противоположные мнения о политической ситуации, или отказываются от любых политических комментариев.
О политике вообще сложно говорить, очень сложно. Даже я бы сказал и так: для любого художника, если таковым я являюсь, то в наше время, в сегодняшнее, нынешнее, вопрос о политике, как это ни странно, стал очень интимным. Вы не замечаете сами? Для многих художников гораздо легче говорить, с кем он спал — не спал, как относится к женщинам… Это гораздо проще. А когда затрагиваешь отношение к политике, начинают сразу мучительно краснеть, говорить, что они никак не занимаются политикой и это их не волнует, но это все, конечно, ложь.
У нас стоит политический хаос и, в общем-то, многие художники просто в этом не разбираются уже основательно. И есть тому причины.
Мне, например, трудно сказать, за кого я, потому что, во-первых, я не знаю этих людей, во-вторых, шапки, лозунги у них одни и те же. Разные, может быть, пути, но эти пути ни одна из этих партий не реализует, на мой взгляд. И поэтому мне очень сложно сказать.
ДДТ— не политическая группа, то есть нет какой-то одной партии, с которой бы мы имели какие-то интимные отношения. Но у нас есть гражданские позиции.
Я разделяю слово «политика» и слово «гражданин». Для меня сейчас в стране между этими двумя понятиями есть какая-то яма, какая-то канава, которую не перепрыгнуть. Какой-то-забор каменный. Гражданин — это одно для меня, политик сейчас — это немножко другое. Я считаю, что группа ДДТ, наши ребята — они граждане. Я себя считаю гражданином, и как граждан нас очень многое волнует. Это тоже социально все. Но никакой политикой мы не занимаемся.
А зачем вы ездили в Чечню?
Я поехал туда, чтобы самому разобраться, но приехав оттуда понял, что ничего не понял. Как началась война, я вышел на Министерство чрезвычайных ситуаций и на самолете вместе с медикаментами прилетел в Моздок…
Мы с Сашей Бровко вышли в Моздоке, стоим по пояс в грязи, я — с гитарой, он — с камерой. Он говорит: «И что мы будем делать?» Я ему: «“Сейчас посмотрим!» Какую-то машину тормознули, там люди с автоматами: «Вы кто?». Отвечаем: «Мы — группа ДДТ, приехали к вам в гости». Сначала они даже не поверили: «Вы что, опухли? Серьезно, что ли, Шевчук?». Узнали и говорят: «Ну вы даете!». Взяли нас и привезли к себе в палатку. Играл для раненых, в госпиталях. Когда устало горло (в день было по пять-шесть концертов, естественно, без микрофонов, под одну гитару, бывало и под обстрелом на передовой), когда у меня садились связки, я работал санитаром, таскал раненых, мы отправляли их во Владикавказ. Потом через день, два-три, голос восстанавливался — и опять петь. Под капельницей полежал… Но ничего, я не жалею, что там побывал, хотя война — это дело страшное.
Где жили?
Где придется: в палатках, землянках. В основном, в подвалах в Грозном.
Это не выглядело, как поддержка войны?
Я ехал поддержать этих ребят, которые там гибли. В чем виноваты эти солдаты? Виноваты политики! А в чем виноваты эти пацаны ноябрьского призыва, которые там гибли каждый день? Это просто караул.
Эти деревенские парни, которых послали на бойню. Оттуда я вывез стойкое отвращение к политикам как к классу, от них просто блевать охота.
Многие бойцы врубились: «Юрий Юлианыч, спойте песню “Не стреляй!»» А им через пять минут в атаку! И поешь им «Не стреляй!», а они плачут…
Боюсь, что это только начало. Как они могли развязать эту войну? Это какой-то бред.
Какое ощущение у вас здесь после этого, наложила ли на вас эта война какой-то отпечаток?
Афганцы рассказывали, но я никогда не думал про послевоенный синдром. Так сейчас я его прошел на своей шкуре. Приехал сюда: как? Там людей убивают, там гибнут каждый день, а здесь все по фигу: люди ходят, в ресторанах сидят. От этого крыша едет со страшной силой. Спать не можешь: пятнадцать минут сна — жуть, ужасы! Но потом я уехал в деревню. Природа, философия… И башня — вжик, и на место. Баню топил, печку. И написался там новый альбом, который еще не записан (мы в июле будем писать), который называется «Любовь» — очень лиричные песни про любовь. Не жуть и не «кровавые мальчики», просто выдохнулись песни о любви.
А настроение новых песен тревожное?
Нет, скорее душевное. Очень теплое, как после крещения. Но только крещения огнем.
ДДТ — группа очень русская. Она встречает понимание у многих, кто знает и понимает русский, и у иностранцев, которые интересуются русской культурой. Ведь в музыке группы ДДТ присутствуют и какие-то народные мотивы, дух, мощный вокал, запоминающиеся мелодии. Но в мировой системе музыкального бизнеса наши группы не имеют и доли того значения, какое у них есть в России. Потому что в музыкальном отношении нет ни своеобразия, ни оригинальности. Они не придумывают новых стилей и направлений, а лишь комбинируют заимствования. И массового западного слушателя это отталкивает.
Я понимаю, на чем это основано: мы не играем такой… модной музыки, не занимаемся, допустим, какими-то там поисками, хотя мы все равно к этому идем. Для меня не важен стиль, не важна даже музыка, и не так важно, чтобы был очень красивый текст… Для меня очень важно, чтобы получалась песня.
Я вообще-то не пишу ни музыки, ни стихов, а пишу песни. И некоторые песни мне удаются, чему я рад, а некоторые — нет, чему я печален.
В немалой степени всеобщая популярность ДДТ была вызвана хитами типа песни «Осень»…
Один журналист даже сказал, что есть слушатели ДДТ, а есть слушатели «Осени». Хорошо сказано: огромная публика «Осени».
А некоторые музыканты критикуют, говорят, что очень легко такой хит сделать: нужна определенного типа полукабацкая музыка, пара блатных аккордов, сентиментально-надрывный текст, и это может быть точно скалькулировано.
Ничего подобного. Просто эти музыканты настолько нас не понимают… В чем отличие поп-музыки: поп-композитор, поп-музыкант — они действительно все высчитывают. Вот компьютер, сейчас моден такой ритм, такой вот размер, все это делается на студиях элементарно, просто — высчитывается шлягер: такие-то слова, такая-то мелодия… Все это — работа ума для зарабатывания денег, то есть не душевная работа, естественно, и не духовная, а вообще никакая. А мы пишем все-таки песни, которые уже не можешь не писать.
Мы действительно пишем. То есть эта злополучная, я не знаю, как ее назвать, «Осень», она была написана от души. Она была написана на кладбище. Я выдохнул ее, что ли. Помню, прибежал на студию: «Ребята, вот новая песня!». Кто-то был против, кто-то за. С теми, кто был за, мы ее как-то саранжировали. Те, кто был против, потом тоже как-то с ней срослись.
Тут же я побежал к Борису Деденеву — он снимал тогда Пушкин, интерьеры дворцов. «У тебя есть хоть час, — говорю, — завтра же ты там снимаешь, хоть час?». Он говорит: «Час есть». Что делать? Хватаю за шиворот Славу Бутусова и Костю Кинчева и просто еду туда на машине. Бегаю за Борисом, говорю: «Ну, сними хоть чуть-чуть». — «А что снимать?». Я говорю: «А вот мы туда пойдем, или туда. А вот здесь дядя Миша…» Я всех собрал — и за тридцать минут мы все сняли. Боря не верил: «Ну, что вы там наснимаете, фигня какая-то». Я говорю: «Вот я чувствую, что получится». И прямо ночью он начал смотреть и смонтировал буквально за ночь этот клип. И через неделю он уже вышел.
В этом не было ничего попсового. Это просто получилась песня. Простая, но вместе с тем она задевает, трогает. Я не могу объяснить даже, как она получилась, как она написалась. Вот я сейчас вспоминаю, это 90-й год, как в тумане просто все.
А еще есть немножко обидная точка зрения…
Давай, давай.
Что вся наша рок-братия — это такое своего рода рок-н-ролльное надувательство. Что нельзя серьезно относиться к людям, которые по утрам молятся, а вечером едут для бандитов играть.
Он дурак, он не читал Евангелия. Одна из глав там, помните: фарисеи пришли к Христу в Иерусалиме, он (я говорю образно) пил вино с проститутками, ворами, бандитами, ну, с люмпенами, и фарисеи сказали: «О, Христос, надо же, а ты говоришь, что Сын Бога. А с кем ты сидишь, с кем ты пьешь?» Он говорит: «А вы-то святые, а им-то я нужнее, чем вам, видать». Но мы выступали вот в лагере — благотворительный концерт. Там просто все бандиты, все убийцы — ну и что?
Если в этом смысле, то все в порядке, в этом нет проблемы. Но это не совсем то, что когда жирный бандит здесь руководит и власть имеет.
Согласен. Но я говорю еще раз, что группа ДДТ никогда…
И вас не приглашали играть на свадьбах?
Да, да, да. Приглашали. На чьем-нибудь дне рождения… И за этот день рождения тебе дарят машину или еще что-нибудь. Конечно, приглашали, но никогда мы туда не ездили. Мы на это говорим: «Пожалуйста, приходите к нам на концерт». Так что — нет, этого прецедента у нас еще не было. Ну, это разные точки зрения.
Чем больше вы про нас негативного рассказываете, тем мне интереснее. Еще что там про нас говорят? Где мы еще играли?
После того как вы получили приз «Овация» в прошлом году, писали во многих газетах: «Новый взгляд», «Санкт-Петербургские ведомости» и еще в какой-то бульварной прессе, что, мол, Шевчук ‘отпилил у приза пальцы и раздал знакомым.
Я никакие пальцы не отпиливал, конечно. Это слишком много потеть надо, лишняя трата энергии. А «Овация»…
Я, например, считаю совершенно точно, что, во-первых, не живешь — не ошибаешься, — раз. Во-вторых, это они звонили нам, и я просто дал слово. И мне уже некуда было деваться. Когда я уже, конечно, понял, что это такое, уже заднюю, как говорится, включать было некуда, я с горя, кстати, и напился и даже упал, провалился там… Ну я нахулиганил там, это понятно. Это было не то, чтобы с горя, просто я понял, где я нахожусь и что это все значит. Я понял, что группа ДДТ стала прикрытием такого междусобойчика. И нами закрылись очень удачно. Я вообще, наверное, больше не буду ни на каких тусовках-презентациях, на «овациях», но, видать, мне нужно было это все увидеть… Жизненный опыт я получил хороший. Везде нужно искать плюс. И все-таки братки от меня не отвернулись.
А как вы сами относитесь к подобным публикациям, к разнообразным слухам? Ведь много всякой ерунды говорят о ДДТ.
Я с юмором к этому отношусь. Согласитесь, что если ко всему этому относиться серьезно, то никаких нервов не хватит. Если серьезно относишься к своей популярности, к своему имиджу, к слухам, если очень нервно относишься к тому, что творится вокруг твоего имени, — значит, в результате больная печень, желчный пузырь и ты ничего не будешь делать: только глотание таблеток. Я к этому отношусь совершенно философски, с юмором: вот какой я есть,такой я есть. Без какого-то пафоса, звездной болезни…
А вы часто бываете недовольны своими альбомами, песнями?
Да, всегда.
Рок-музыкант имеет дело с таким большим количеством энергии, что рано или поздно начинает задумываться, откуда она берется. Вы задавались таким вопросом?
Сейчас, может быть, и не задаюсь, потому что знаю, откуда это все берется. Я просто думаю о том, что самое главное: чтобы на твоих концертах была энергия добрая. Чтобы она перла от тебя, а в ответ из зала — добрая энергия. И еще я знаю, что я не имею права делать. Абсолютно точно.
Владислав Бачуров, Сергей Чернов, 1995 год.
Поделиться ссылкой: